Возможно, Лоренцо нашел бы нас в другом городе. Возможно, я бы никогда не узнала правду, никогда бы не увидела маму, никогда бы не помогла посадить за решетку плохих парней. Но я бы не убила Марка. В этом я уверена. Эти мысли мучают меня по ночам. Впервые в жизни я не сбежала, и это кончилось тем, что я убила человека.

Нет ничего хуже «что, если».

Неожиданный щелчок заставил меня обернуться. Дверь в мою комнату в общежитии открылась, и в комнату заходит девушка со светлыми волосами. Пышные кудри прыгают на ее плечах.

– Привет, – здоровается Селеста, и дверь за ней закрывается. – Я думала, ты в лаборатории.

Я пожимаю плечами.

– Сегодня плохо себя чувствую.

Она не знает, что сегодня я официально бросила университет.

– А ты? Разве у тебя сейчас не пара по социологии?

Она берет лист со своего стола и машет им передо мной.

– Я забыла это. И теперь опаздываю. – Она выбегает из комнаты, но останавливается в дверях. – Мы ведь встретимся на теннисе вечером, Вера?

– Да. До вечера.

Она машет мне рукой и исчезает в коридоре. Ненавижу лгать ей. На самом деле она очень хорошая. Особенно если учитывать кошмары, которые мучают меня почти каждую ночь. Она будит меня, шутит, чтобы я успокоилась, и притворяется, что верит моим словам о том, что и в детстве я мучилась кошмарами. На самом деле мне снится почти одно и то же: я убиваю Марка.

Конечно, в своих снах я стреляла в него. Но еще я душила, топила, закалывала ножом, убивала другими способами, которые даже не представляла наяву. Теперь я понимаю, что имел в виду Марк, говоря о пистолете. С ним действительно легко ошибиться: я поняла это на своем опыте. Но я не осознавала, что он имел в виду, когда говорил о серьезных последствиях. Тогда я подумала, что он имел в виду смерть. Теперь я знаю, что смерть – это не единственное «серьезное последствие».

Из всех событий это единственное, что я не могу изменить, единственное, что не могу контролировать: я не могу не убить Марка, и не могу перестать думать об этом. Боже, «что, если» убивает.

Я вздыхаю и беру толстый учебник по химии. В нем лежит письмо, которое я написала Селесте пару дней назад. Я приподнимаю ее одеяло – цвета морской волны с ярко-коралловым узором – и кладу письмо на ее бледно-розовую подушку. Я настолько погружаюсь в мысли о том, как она отреагирует на него, что когда замечаю, что мне звонят, играет уже второй припев мелодии, стоящей на звонке.

Я беру его со своего крошечного стола и улыбаюсь, увидев дату и имя звонящего:

– Ты так пунктуален. Кесслер бы гордился тобой.

Диксон смеется, и я расплываюсь в широкой улыбке.

– Что, даже не поздороваешься? Теперь ты похожа на Кесслера. Так и знал, что надо было мне охранять тебя на суде.

Кесслер не обманул меня: за последние восемь месяцев агенты предоставили круглосуточную защиту лишь один раз – когда я давала показания, сначала против двоюродного брата Марка, а затем против Анжело. Тогда со мной были Кесслер и незнакомый агент вместо Диксона. Но мы с Диксоном переписывались по электронной почте. Я попросила руководство службы маршалов, чтобы именно Диксон позвонил мне с проверкой после дачи показаний, и к счастью, мне разрешили. Теперь он будет звонить мне раз в год.

Все еще улыбаясь, я отвечаю:

– Рада тебя слышать, Диксон.

– Я тоже. Как твоя студенческая жизнь? Как комната в общежитии?

– Подожди… еще чуть-чуть… Ну вот, теперь я одновременно дотрагиваюсь до двух стен своей комнаты.

– Похоже на мою комнату в общежитии. – По голосу Диксона я понимаю, что он улыбается. – А как твоя соседка? Такая же жизнерадостная?

– Увы, да.

– Зря ты так, – возражает Диксон. – Что-то не слышно, как она играет на лютне. Именно этим занимался мой сосед по комнате в течение всего первого курса.

– Ой. Это лишь потому, что она сейчас на занятии по игре на лютне.

Диксон снова смеется, но его голос быстро становится серьезным.

– Нет, правда, как у тебя дела?

Я пожимаю плечами, хотя он не видит меня.

– Держусь.

– Ты сходила к психологу, про которого я тебе говорил?

Конечно, нет. Я не хочу, чтобы кто-то «психоанализировал» меня и спрашивал, почему я выбрала имя Вера Питерсон. Или почему я все еще называю себя Мелочью.

– Мне не нужен психолог. Я много лет была одна. Я умею сама решать свои проблемы.

– Нет, – поправляет Диксон. – Ты была с Марко много лет. Вот почему я беспокоюсь.

– Мы можем поговорить о чем-нибудь другом? Разве у тебя нет списка вопросов?

Я слышу шорох бумаги.

– Список есть. Просто знай, что сейчас я разрешаю сменить тему. Но эта тема будет поднята в следующих надоедливых электронных письмах.

Я улыбаюсь.

– Принято к сведению.

– Какие-то проблемы, о которых я должен знать?

– Нет.

– Контакт с человеком из твоего прошлого?

После этого вопроса следует резкий кашель.

– Нет.

Диксон молчит, и я знаю, что он дает мне возможность задать вопрос.

– Как он?

Нет необходимости говорить имя. Диксон знает, о ком я спрашиваю.

– Держится, как и можно ожидать от человека, который проходит через это впервые.

Я закрываю глаза и представляю Джейсона. По правилам Диксон не может рассказывать мне о нем, но он хороший и не против изредка нарушить правила.

– Я общался с ним пару дней назад, – продолжает Диксон. – Он спрашивал о тебе.

Я прикусываю губу и говорю самые честные слова за весь разговор.

– Жаль, что все сложилось так.

– Мне тоже, – признается он. – Но ты поступила правильно.

– Я знаю.

– И теперь ты в безопасности, – напоминает он. – Но не расслабляйся.

Я грустно улыбаюсь в ответ. Я все еще помню урок № 8.

– Будь осторожна, ладно? Возможно, прямо сейчас все спокойно, пока Розетти сосредоточены на судебном процессе. Но многие люди, близкие к Анжело, хотели бы добраться до тебя. Я знаю, что ты уже почти не помнишь Данте, но теперь он полноценный член семьи.

Как будто я могла забыть единственного оставшегося сына Розетти. Он – одна из причин, по которой я собираюсь сделать то, что задумала.

– Я поняла.

– Никогда не знаешь, когда может произойти что-то неожиданное.

Мое сердце бешено стучит в груди, и на секунду я уверена, что он обо всем знает. Но это всего лишь паранойя. Диксон не может знать о моих планах.